Прикосновение.
     В одной из свежих публикаций в ЛИ об И. А.Бунине я уже имел случай упомянуть о поездке писателя в «заштатный город, скорее даже село Чернаву» (И.Б.).
    Приступаю, наконец-то, к рассказу об этой, неизвестной пока страничке из богатой скитаниями жизни Ивана Алексеевича.
                              1.  Поклониться предку…
     Ранее, в начале сентября 1909 года, Бунин завершил работу над 1-частью своей знаменитой повести «Деревня». Зачем же он вернулся в Васильевское снова? Вера Николаевна этого не поясняет. А затем, чтобы исполнить задуманное еще в юности: посетить места, где 255 лет назад, с 1634 года царским воеводой служил один из рода Буниных «Иван Афанасьевич, сын Бунин».
   Еще в бытность свою, в Орле, из хранящихся в губернском архиве документов Иван Алексеевич к великой радости своей натолкнулся на конкретные сведения о своем предке. В цепкой его памяти они хранились, будто отпечатанные. Воевода Бунин!.. Его даже и звали Иваном - Иван Алексеевич в совпадении имен находил таинственный знак – символ!
     Это он, весной 1634 года, 5 мая с 80-ю хорошо вооруженными ратниками с 8-ю пушками прибыл в уже стоявший в устье большой Чернавы, при впадении ее в Быструю Сосну, крепость – острог, в подкрепление местным его защитникам, о чем они уже давно били челом – просили: пускай верховодит!..
     По пути в Чернаву Иван Алексеевич уже рисовал в своем воображении торжественный въезд рати во главе с воеводой на коне, ликование, с каким встретили их защитника крепости.  Гадал, что сказал и сделал «Афанасьев сын», обозрев крепкие стены острога из поставленных «стойком» заостренных вверху дубовых бревен, четыре его «смотровых» башни. Определенно, на одну из них он тотчас же и поднялся!
     Бунин всегда гордился своей принадлежностью к «роду знатному», хотя впоследствии и «захудалому». Гордился предками, «служившими у московских царей воеводами и стольниками».
     О Чернаве же он узнал еще ребенком, когда его везли по новой для него Чернавской дороге. Тогда он впервые ощутил особого рода очарование, «почувствовал» поэзию таких дорог, «отходящих в предание, русскую старину».
    Теперь он ехал другой дорогой – через Измалково и Кошкино. Вдоль накатанной проезжей колеи кудрявилась уже побуревшая мурава, кое-где по ней трогательно - запоздало доцветал цикорий – последний привет ушедшему лету! Все радовало Бунина своей знакомой привычностью: и этот безвременно расцветший милый цикорий, и теперь печально-пустынные поля с полосами и полосками ярко-зеленой озими, иссиня-черной пашни со стерней.  Весело и резво бежит рыжая кобылка – белогривая красавица Амии, все вперед и вперед к цели, увлекая за собой по холсту дороги легкую пролетку.
     Кучер Корней, ездивший этим путем на известную в округе Чернавскую ярмарку со своего облучка сообщает, куда ведет очередной «сверток»: этот - на Ясенок,  тот- к мелкопоместному Ачкасову, а вот и проселки на Яндовину – слева. А на Быково, к имению Оболенских, справа. Ровная гривка, синеющая на горизонте – графский парк. Рукой подать и до Чернавы.
    Настроение у Ивана Алексеевича - отличное! Он благодарен случаю, который нежданно-негаданно свел его в Ельце с известным дельцом, предпринимателем Русановым, о котором был уже много наслышан. Русанов являлся владельцем значительного капитала и крупных писчебумажных фабрик в Чернаве, щедрым благотворителем. После их знакомства в Дворянской гостинице, Русанов и пригласил Бунина, уже известного поэта и писателя «посетить Чернавск, принять участие по случаю предстоящего торжества», приуроченного к большому православному празднику. Что за торжество намечалось – читатель узнает после…
     У крутого спуска перед въездом в Чернаву Бунин сошел с пролетки, чтобы обозреть раскинувшееся перед ним, как на ладони, обширное селение. Склонившееся к западу, солнце четко осветило белокаменные строения двух фабрик, трех церквей – одна из них, Дмитриевская, с высокой красно - кирпичной колокольней, серебристым шпилем, устремленным в небо, имела, собственно, не одно, а два разных по архитектурному стилю здания.
     Белокаменные фабричные строения, церкви, купеческие дома под железной кровлей, некоторые двухэтажные – это, похоже, и все. Что есть здесь «городского». А кругом крестьянские дома и домишки, в большинстве своем «под соломою», с подслеповатыми окошками. Село словно бы погрузилось в глубокую дрему.
     Но было же время, подумал Бунин, когда вот эта река, Быстрая Сосна, сияющая зеркальным глянцем,- на ней же стоит древний Елец 40 верст ниже его течению, а выше 30 верст – Ливны, - была тем рубежом, той роковой чертой, за которой некогда простирались «земли дикие, незнаемые». А здешняя крепость, ставшая ядром значительного поселения, по ходатайству местного населения, поддержанного воеводой, получившая в 1636 году статус города, стала важным звеном в цепи тех городов, кои, по слову летописцев, «первыми вдыхали бурю, пыль и хлад азиатских туч, первыми видели зарева страшных ночных и дневных пожарищ, первыми давали дать Москве о грядущей беде и первыми ложились костьми за нее»…
    Такие вот мысли навеял на него лежащий перед ним сонный «городок» - много лет спустя, находясь уже в далекой Франции, Иван Алексеевич изложит их в итоговом своем произведении  «Жизни Арсеньева».
                          2. «И был в Чернавском воеводой»…
     Русанов встретил высокочтимого гостя у гостеприимно распахнутых ворот фабрики. Шлифовавший свое воспитание во время поездок в Германию и другие европейские страны, он и встретил Бунина по-европейски учтиво, не разыгрывая «бурного восторга», но с приветной и нескрываемой радостью.
     Распорядившись относительно экипажа и кучера, повел в свои покои, размещавшиеся на втором этаже служебного здания, срубленного из добротного леса, и выделяющегося среди других добротных построек своей «нарядностью» - резными карнизами и оконными наличниками, красивой лестницей, ведущей на балкон второго этажа.
     В гостиной уже накрыт со вкусом сервированный стол. Бунин сразу же обратил внимание: никого приглашенных, кроме него самого. Несомненно, Русанов подчеркнул этим особое уважение приглашенному: никто не будет мешать доверительной беседе. Соответственно и угощение: не слишком обильное, но изысканное. Вино, конечно же, было отличным, а беседа тет-а-тет непринужденной.
     После застолья нашлось и время для знакомства с фабрикой. Однако, Русанов не стал утомлять гостя осмотром производственных помещений, показывать процесс производства бумаги, а предложил подняться на стоящую с краю фабричной ограды башню и осмотреть с нее общий вид фабрики.
     Поведя рукой вокруг, Владимир Андреевич сообщил:
- Все это построено почти на месте старой крепости. Но не угодно ли Вам взглянуть, что от нее самой осталось?
- От крепости?! Разве от нее что-нибудь сохранилось? – приподняв брови, Бунин удивленно насторожился.
- К сожалению, немногое, увидите на месте,- вздохнул Русанов.
      Когда они осматривали крепостные рвы и поросший кустарником земляной вал, говорил в основном Русанов. Оказывается, он был знатоком здешней старины. Рассказывал об остроге, говорил о его размерах, устройстве, удивил Бунина, процитировав неизвестный ему исторический документ.
 - «При Михаиле Федоровиче Романове, царе и великом князе всея Руси, Иван Афанасьевич, сын Бунин,- Русанов опять повел рукой вокруг, - строил город на реке на Сосне у устья реки Чернава и был в Чернавском воевода».  Ну, это Вы, наверное, знаете,- рассмеялся он.
     Иван Алексеевич, однако, не поддержал веселости своего собеседника.
- Но что же осталось от того,  что построил он?
- Наверное, все, что есть ныне, - серьезно возразил Русанов.
     Бунин смолчал, не желая выдавать подступившую к сердцу печаль: он приехал сюда с надеждой найти другие следы – вещественную память о людях когда-то здесь – именно здесь живших! Жившие каждый по-своему, хоть и разными судьбами, но ведь все у них было свое: жилища, одежда, обычаи, события! И что же? Не осталось даже простых принадлежностей обихода…
     На этом их прогулка и завершилась. Вечереющее солнце совсем уже легло на край земли…
                           3. В один прекрасный день…
     В день предпразднества Воздвиженья Креста Господня (13 сентября ст. стиля) у Дмитриевской церкви толпились приодевшиеся по-праздничному бородатые старики, молодые мужики, девки и бабы в разноцветных сарафанах, с накинутыми поверх них  кацавейками. Все возбужденно - веселые, на лицах довольство – благо. Полевые работы, в основном, позади, погода, на редкость, славная. И сегодня они с полным своим удовольствием будут зрителями редкого же события – подъема на колокольню 200-пудового колокола, русановского дара приходу.
     Особняком, поддерживая собственную солидность, «чистая» публика – учителя, купцы, служивый люд – все семьями. Тут же и весь церковный клир во главе с самим батюшкой – о.Алексеем Малининым.
   Веселый колокольный перезвон восьми колоколов как бы в ожидании, когда присоединится к ним  колокол главнейший – Божий глас! Щедрый дар самого свет-Андреевича! Вот и сам он с непокрытой головой, в светлом сюртуке, легкими поклонами приветствует почтительно притихшую публику.
     Несколько поотстав от него, со стороны наблюдает за происходящим Бунин, переводит взгляд с собравшихся не церковные строения. Как уже сообщил ему Русанов, церковь Димитрия Солунского, небесного покровителя славянского воинства и славян, построена в честь победы над Наполеоном в 1715 году. Скоро и столетие исполнится! Собственно, за церковной оградой находились два церковных здания. Главное – так называемая, холодная, в ней богослужения проходили в теплое время года,- выдержано в так называемом строгом классическом стиле. Стройная, высокая колокольня с серебристым шпилем, стены храма украшают двойные пилястры по бокам главных стен, высокие фронтоны, внушительный купол – «восьмерик» с высокой же крышей.
     В другом роде была построена церковь «теплая» - зимняя. Ее венчал шатровый купол, стены украшали высокие «решетчатые», со сводами вверху, окна, над каждым из которых были еще по два круглых оконца. И архитектурные, в духе русских теремов, многочисленные украшения.
  "Обе церкви хороши, красивы по-своему,- подумал Иван Алексеевич, и на ум ему пришли пушкинские строки,- "Тут русский дух, тут Русью пахнет!»
     И он направился к колоколу, стоявшему на прочной деревянной раме специально сделанной для перевозки 200-пудовой отливки повозке.
     Все было подготовлено к его подъему заранее: блоки, с закрепленными на них прочными канатами, дубовые крепления в проеме звонницы, подъемная лебедка.
     Ласково коснувшись руки своего «детища», Русанов взволнованно обратился к Ивану Алексеевичу: "Уже сегодня мы услышим его голос!"
     Они еще минуту постояли у колокола, и Бунин прочел ту самую надпись, о которой он вспомнит спустя 15 лет уже на чужой стороне в своем рассказе – эссе «Надписи» (Газ. «Руль», Берлин, 1924г.)
     Кроме имени «созидателя сего колокола» была на его ободе и славянская вязь со значением «Благовести миру вовеки!»
     Да! Вот и здесь желание человека оставить свой след на земле, напоминание потомкам о своем на ней пребывании. И как? Навеки! Но все на земле имеет свой срок! И не падут ли колокола, как уже было однажды? И устоят ли сами церкви?
     -А церковь – обе церкви – хороши!- подвел итог своим думам Бунин, уже следя за тем, как неспешно – покойно пошел вверх, к проему звонницы, колокол – и всеми своими «письменами»…
     Подъем его сопровождали торжественные песнопения церковного хора, ладно сопровождавшие  молебствия о.Алексея. Хором истово дирижировал его преданный регент – молодой учитель школы – «Министерки» Гавриил Максимович Тимофеев. Люди благоговейно крестились…… «Во имя Отца, и Сына, и «Святого Духа»!    
                                             4. «Благая весть».
     Вот и настал этот момент: обретший свое место Главный колокол зазвучал! И поплыл – поплыл, волнуя воздух, над Чернавой и ее окрестностями его густой могучий баритон, издавая людям свою первую благую весть и о себе, и о празднике, созывая православный люд на благодарственную литургию.
     И скоро церковь заполнилась торжественно настроенными прихожанами. В центре храма уже установлен вынесенный из алтаря  восьмиконечный крест – распятие. По старинному обычаю, не смотря на осень, девушки и парни украшали его последними, сохранившимися в полях и садах цветами, собранными в венок. «Придите, поклонимся!»- торжественно возвещает о начавшейся службе вышедший на амвон диакон. Из глубины алтаря слышится мелодично – протяжный голос
о. Алексея: «Слава святей и единосущей и животворящей и нераздельной Троице», покрываемый тут же согласно-стройным «Аминь» хором.
     В торжественном облачении из Царских врат алтаря выходит священник и благословляет собравшихся высоко поднятым крестом на четыре стороны.
     Ввысь, к церковным сводам возносится исторгнутый хором восторг о свершающемся событии: «Кресту Твоему поклонимся, Владыка, и Святое воскресение Твое славим!»
     Отец Алексей призывает собравшихся приложиться к «честному, животворящему кресту Господню». Первыми совершить это он просит Русанова и Бунина.
     И вновь льется, несется к сводам ликующее многоголосье хора: «Придите, верни, животворящему древу (дающему жизнь) поклонимся, на нем же Христос, Царь Славы, волею (добровольно) руце  (руки) распростер».  Слаженно, своим искони принятым чином продолжалась служба. Истово осеняя себя крестным знамением, склоняясь в поклонах, объединенные единым порывом покаянно прикладываются к святыне люди. В какой-то момент Бунина охватывает чувство слияния, полного единения со всеми молящимися! И не только с ними. Как и всегда бывало с ним в сельских храмах, даже помимо воли его, в нем рождалось стремление слиться и с теми «десятками и сотнями поколений отцов, некогда действительно живших, а не только существовавших», которые когда-то любили, страдали, радовались и бесследно скрывались во тьме времен и веков. Сегодня среди них он выделил особо Ивана Афанасьева, сына Бунина, неведомого и столь близкого ему «воеводу и строителя в Чернавском» - в этот момент он был как - бы рядом с ним!..
     Подумалось: вот эта религиозно звучащая во всем его существе память о всех них, из рода его, скрывшихся во мраке времен, - не есть ли поэзия? Но она ли служит живым истоком того святого огня, в пламени коего и рождаются они – поэты, сновидцы, священнослужители слова, приобщающие человека к великой церкви всех живых и умерших?!
                                             5. Прощай, Чернава!
     Внезапно вспыхнувшее в нем чувство заставило оставить и храм и Русанова. И не зная, в какой стороне чернавское кладбище, он каким-то вторым чувством нашел дорогу к нему. Что его повело туда? Все то же: разгадать тайную жизнь минувшую, найти след, пусть едва различимый, след тех «о ком не имеем мы даже не малейшего точного представления». Нерасторжимая связь с родом своим, с праотцами – это всегда и везде волновало неспокойную душу поэта.
     Чернавский погост, однако, был «молодым». Здесь не найти могил и памятников тем, кто еще мог что-то знать о временах воеводы Бунина. Судя по некоторым датам на плитах, даже самые старые захоронения не «старше» Дмитриевской церкви. И все же! Эти могильные плиты с высеченными на них крестами и копьями – не из тех ли времен пришли эти символы?!
     Иван Алексеевич подошел к привлекшим его внимание двум, искусно сработанным в виде аналоев памятникам. Судя по датам, на них некие Елизавета и Екатерина Туртыгины были бабушкой и внучкой. «Почила в Бозе и молитвах» гласила лаконичная надпись на бабушкином надгробии: почила « в свой срок» - в восьмидесятилетнем возрасте. А вот смерть умершей «На руках близких» шестнадцатилетней Кати повергла родных в отчаяние: «Вернуть нельзя, забыть невозможно», - так выразили они свои чувства.
   Впрочем, на большинстве плит нет ни дат, ни имен, нет ни каких надписей. Припомнились строки из написанного два года назад стихотворения: 
«Мир вам, давно забытые!
Кто знает их имена простые?
Жили – в страхе,
В безвестности почили…»
      И вдруг на одном из таких безымянных камней необычное: «Молитесь за меня, грешную». Остановившийся перед плитой Бунин невольно задумался. Не последние ли слова умершей запечатлены тут? Какие же такие грехи она имела ввиду?
     Две свежих могилы он увидел за кладбищенской оградой: с простыми крестами – голубцами, сплошь укрытые венками и уже пожухлыми цветами. Самоубийцы?! Не тут ли засыпаны землей участники драки, о которой ему поведал управляющий русановскими фабриками в Чернаве, полноватый, улыбчивый человек? Она – дочь купца Петра Рязанова, молодая учительница местной школы Ольга, обладательница прекрасного голоса – пела в церковном хоре. В замечательную хористку безумно влюбились сразу двое – дьячек Горохов и юный псаломщик Тюрин. Во время жуткой ссоры с последним Оленька, как видно, наговорила много лишнего и оскорбительного. Такого, что тот в отместку жестокосердой, сбегал домой за револьвером, и у ее крыльца пустил себе пулю в лоб – застрелился. А Оленька, в сознании своей ужасной и непоправимой вины, промучившись несколько дней, отравилась… Поистине, нет повести несчастнее на свете!.. Господи, прости детей неразумных, ибо не ведали, что творят!
     Со стеснившимся сердцем, убыстряя шаг, Бунин вышел за ограду погоста. И как это всегда бывало с ним в таких случаях, дабы наедине пережить поднявшееся в нем чувство острой печали, он кратчайшим путем,- обходя здание школы, стоявшее как раз напротив кладбища, через вытоптанный скотом выгон,- вышел на высокий берег реки.
     Уже вечерело. И Быстрая Сосна была удивительно тихой – этакое огромнейшее зеркало, в которое «смотрелись» отразившиеся на его глади обрывы левого берега с их каменистыми осыпями, покрытыми изумрудно зеленеющими в сумерках мхами. На другом берегу – купа старых лозин и порослей краснотала. И нежные, уже гаснущие краски небес.
     Как же невыразимо эта, словно уснувшая, река, отразившая в себе и все вокруг себя!
     «И какое безлюдье и тишина»,- отметил про себя Бунин. Шум воды, доносившийся с находившейся ниже по течению плотины, нисколько не нарушал божественной умиротворенности реки. Хотелось слушать и слушать эту благостную тишь, и тайное движение затаившейся в ней жизни: то всплеск рыбы, то легкий шорох в пожухлой куче.
     «Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне»,- мысленно повторил он заключительную строку недавно написанного им стихотворения.
     Иван Алексеевич спустился с крутого откоса к воде, и река его поразила снова: от нее исходил отраженный свет неба, легкий, далекий, упавший на прибрежную полосу земли, на бурьяны, на тропу среди них.
     А когда он поднял голову, впереди по течению, у излучины реки увидел некое подобие зависшего над берегом озера -  то белая пелена тумана создавала такую иллюзию. И вдруг прислушавшись, он услышал доносившиеся издали, приглушенные расстоянием, но хорошо различимые юные голоса.  Похоже на то: некая плутовка разыграла свое внезапное исчезновение. «Анюта! Где ты?»,- испуганно звал ее юношеский голос. В ответ – молчание. А вслед за ним нежное: «Туточки я! Ищи!»
     Эти «заблудившиеся» в тумане юные голоса так растрогали Ивана Алексеевича, что у него защипало в глазах.
     «Но ведь они юные, только играют в одиночество»,- осадил свою сентиментальность он. И вздохнув, подумал: «Люди нередко играют в одиночество. Истинно одинок только Творец, создатель всего сущего… А на земле – это привилегия поэтов»…
     Бунин ускорил шаги, пошел на шум плотины, на свет вспыхнувших  в сумраке электрических огней фабрики – теперь его долгим отсутствием тревожится гостеприимный хозяин. Он шел, как бы отстранившись от всего окружающего, прислушиваясь к своим свободно и полно текущим мыслям.
     Не так ли, как река, течет и время?.. Ведь в ней тоже есть и свои «мели», есть глубина и «омуты» с опасными «водоворотами»… Сказано: река времен уносит все дела людей. Разве не о том свидетельствуют все эти надгробные изречения, что привлекли его внимание на Чернавском  и многих других погостах? «Но почему тогда, - напряглась его мысль,- почему он тогда остро чувствует свое трепетное и радостное причастие к временному и вечному, близкому и далекому, жизни всего бывшего и сущего на этой земле, столь им любимой?»
     Вспомнилось виденное у Дмитриевской церкви: ясное личико стеснительно улыбнувшейся ему девочки, державшейся за руку древней старухи с лицом, сплошь изборожденным морщинами, глубоко запавшими глазами, затаившими неизбывную печаль. Какой контраст! Весенний цветок и образ самой смерти… И так все в жизни – вперемешку: прекрасное и ужасное, струящийся, прогретый солнцем воздух и непроглядная вечная темь, одновременно – радость и боль в сердце.
     Придет срок, и он оставит этот пестрый мир, так беззаветно им любимый.
     -Господи, продли дни мои! – как молитву произнес вслух Иван Алексеевич. В нем внезапно поднялось чувство, что все пережитое в эти два дня – позади, что он уже мысленно покинул Чернаву, попрощался с ней навсегда.
                                     ….И спустя 27 лет…(Эпилог)
     Мне же сегодня приходится писать не о рождении колокола – о его смерти, которая последовала спустя 27 лет после его первого благовеста в 36 году минувшего века…
     Уже не припомню, как и от кого мы, тогдашние школяры – шестиклассники в один, так сказать, прекрасный сентябрьский день, узнали о том, что вот сейчас, когда нам следовало бы пойти на урок немецкого языка, и внимательно слушать добрейшего Ивана Титича  об «умляутах» и «имперфектах», мы, пользуясь его же добротой, всем классом ринулись к Дмитриевской церкви. А там уже вовсю шло «действо», за которым в молчании и полной неподвижности наблюдали собравшиеся здесь люди.
     Ну, а главными «действующими лицами спектакля» была отчаянная пятерка «смельчаков – умельцев» (прости, читатель, этот мой «облегченный» стиль – объяснение ему в нашем школярском отношении к событию: мы, юные несмышленыши – безбожники, воспринимали происходящее именно как занимательное зрелище). Троих из этой «великолепной пятерки», подговоренной «на дело» местными безбожными начальниками, могу назвать: невзрачный с виду бойкий мужиченко Золотой, любитель халтуры с выпивкой  Иван Хватькин и отчаянная головушка – мой родной дядя Семен.
     Опыта разорять у нас, известно, не занимать. Как говорится, ломать – не строить. Работали мужики ухватно, с озорным задором! Двухсотпудовый груз колокола они уже сняли с подвесной балки и спустили к проему звонницы. Осталось только сбросить его вниз. Да вот незадача – колокол не проходит в проем. Он словно бы заупрямился, уперся. Пришлось «умельцам» ломами долбить прочнейшую кирпичную кладку колокольни. На землю посыпались кирпичи…
     Собравшаяся «на зрелище» толпа – мужики, бабы, люди преклонных лет – смотрела на происходящее святотатство хоть и молча, но с явным осуждением и как бы в ожидании: неужто не грянет гром небесный?! Гром не грянул. Не пришел еще срок. Рухнул с высоты колокол – приведенные его «упрямством» в ярость работники, наконец-то сбросили его вниз.
      Мы, ребятня, ждавшие этого с нетерпением, невольно замерли – от удара  двухсотпудового колокола дрогнула земля, и он, издав как бы тяжкий стон, раскололся на части. Распалась на части, потерявшая теперь смысл и дарственная надпись.
     Мы бросились к беспорядочно лежавшим кускам со свежими зернистыми изломами.
     - Анафемы на вас нет, нехристи! – явственно прозвучал голос нашего школьного сторожа Ерофеича. И было не понятно, то ли он ругнул за настырность нас, пацанов, то ли имел в виду тех, наверху, или  кого-то повыше.  
      В то памятное лето наша приятельская ватажка не один раз, улучив подходящий момент, украдкой поднималась на колокольню. И всякий раз читали надписи на самом большом колоколе – и ту, что упомянул в своем рассказе Бунин, и другую, славянской вязью – «Благовести вовеки». Тогда мы, жили голодно и бедно, были беспечны, как птицы. Печальные мысли нас посещали редко. Не слишком огорчило нас и зрелище погибщего колокола: со смешками читали мы то, что осталось от надписи, бессмысленные куски их – эти «лагове», «усано», «овеки», «сти»… Только ныне, когда приблизились и мои сроки, не дают мне покоя горькие мысли, не отпускает от себя печаль: под сводами этой, исчезнувшей навсегда с лица земли, церкви звучали торжественные песнопения в честь стоявших под венцами моих предков и родителей, тогда молодых и счастливых. Здесь же их отпевали…
     И я, в некий беспамятный для меня понедельник, на заре жизни, был погружен в купель отцом Иваном – крещен и передан затем на руки моей юной маме.        Так же, как сказал об этом поэт:
                      Как странно: в далеких и давних годах
                       Здесь мама стояла со мной на руках…
     Теперь на месте, где стоял поруганный и уничтоженный храм, торжище…