"Ничто на земле не проходит бесследно, И юность ушедшая всё же бессмертна..." (Лирическое отступление.)
Дорогой мой читатель! Сегодня мои воспоминания о военном лихолетье
круто повернули вспять. И рассказ мой будет не о войне. О короткой
первой любви некого юноши. Поистине, она приходит, "когда её совсем не
ждёшь".
Мой юноша ещё мало знал о жизни, как таковой. Так уж она сложилась, что
он надолго задержался по своим понятиям и представлениям в детстве.
Будучи ещё ребёнком, он много болел. Перенёс почти все детские болезни:
коклюш, золотуху, корь, ветрянку. И частично даже рахит. Всегда ни вес,
ни рост не соответствовал его возрасту. В такое уж время родился - сразу же после Гражданской войны, оставившей людям разруху, эпидемии, голодовки.
В памяти сохранился рассказ отца. Как он, собрав принадлежности к
прялке, ходил в глухую деревеньку Сергиевку, в надежде обменять их на
хлеб. И как добытую в порядке обмена небольшую горбушку не донёс до
дома. До своего сына-грудничка. До его матери, своей юной жены. Не
удержался от соблазна: отщипнул самую малость - остановиться уже не
смог... Был и голодомор в тридцать втором - тридцать третьем. В годы, так сказать, головокружения от успехов...
Однако таково уж детство - оно по сути своей счастливая пора. В
сельских семьях ребятишек не очень загружали работой. Родители даже
оберегали их от своих трудов и забот. И по тому сельская детвора с
ранней весны до поздней осени паслась на полях и в зеленых дубравах,
плескалась в речках, днями пропадала в ближних и дальних родниковых
логах, у ключей и ручьёв, в которых водились раки.
Нельзя сказать, что и государство совсем уж не пеклось о "подрастающей
смене". Как-никак бесплатно учило и лечило. Хорошие книжки издавало.
Они-то и приобщали нас ко всему прекрасному. Звали к добрым делам. Их
благородные герои учили верить в себя, идти по жизни без страха и
сомнения.
А наше Подстепье? Благодатная наша земля? Иногда она так обильно
одаривала от щедрот своих, что хватало и на "красные обозы", и даже на
оплату тех самых трудодней, которые колхозники называли "палочками"...
Дорогой читатель! Наверняка ты уже догадался, что мальчик, о котором я
повествую, никто иной, а я сам. Хоть со значительной задержкой, он всё
же подрос и окреп. Но теперь так далеко от меня во времени, что я вроде
бы заново знакомлюсь с ним.
Наверно, так своим чередом его жизнь и пошла бы дальше. Если бы мирная
жизнь в одночасье не рухнула так оглушительно. Как некий девятый вал,
война стремительно, сметая всё на своём пути, накатилась на родные края.
Впрочем, Чернаве повезло: немцы недолго хозяйничали здесь. После
полученного удара под Ельцом они панически бежали из неё, едва не попав
здесь в кольцо...
И снова в нашей слободке восстановилась относительная тишина.
Возобновились молодёжные, в основном девчоночьи, вечеринки. Мне было,
однако, не до них. Резонно решив, что должен бать там, где были
сверстники - на фронте, готовил себя к этому. "Работал" с пудовой гирей,
обливался холодной, из колодца, водой, тренировался в бросках на
дальность и точность учебной гранаты, добытой мною в пустовавшей теперь
нашей школе. По вечерам по полевой дороге совершал пробежки.
И всё же, однажды, девчонки зазвали меня в дом, где они собирались. Там
я и познакомился с нею - моей бойкой и улыбчивой певуньей. - Ася, - певуче прозвучал её голос. И, сверкнув улыбкой, она протянула мне руку.
Вздрогнув при только что прозвучавшем имени, я, что называется,
остолбенел. Тогда я ещё не остыл от впечатлений, полученных при
прочтении тургеневских повестей "Первая любовь" и "Ася".
Ася - не из повести, - а живая, чутко уловив моё состояние, с
лукавинкой в просиявшей голубизне глаз, легонько коснулась мой
неподвижной руки у локтя.
Скоро, хоть и не сразу, я понял: Ася - эта ещё совсем юная девчонка из
незнакомой мне городской жизни, была главной заводилой и затейницей на
здешних вечеринках. В Чернаву она прибыла из Ворошиловграда (Донецка).
Здесь, в гостях у родной тётки, по настоянию своего отца она находилась в
своего рода эвакуации.
Девчата, хозяйничавшие на посиделках, единодушно признали Асино
первенство и с неподдельным восторгом поддерживали всё, что предлагала и
делала она. - Девчонки! Начнём вечер с песен, а? И девчонки подхватывали: - Начнём! Сначала спой ты. "Синий платочек"!
И Ася своим чистым, как родниковая вода, голосом пела. И "Синий
платочек". И услышанные мною едва ли не впервые "Калитку" и "Записку".
Она исполняла эти" "шульженковские" вещи один к одному со знаменитой
певицей. Исполняла с вдохновенной самоотдачей. Но саму Клавдию Шульженко
я впервые услышал лишь в октябре 43-его, за Днепром на Украине, в
Чернобыльском лесу...
А я и теперь слышу "родниковый" голос Аси Махортовой, точно, и,
-повторюсь - вдохновенно воспроизведённые "шульженковские" интонации, её
знаменитый смешок после слов романса "Наивный след наивных лет"... И
далее про ветку сирени и смятый листочек давней записки - о всём, что
"волновать могло в семнадцать лет"... А Ася, исполняя романс, нет-нет, да и одаривала меня своим улыбчивым, с лукавинкой, взглядом.
Похоже, на той вечеринке и я был, что называется, в ударе. Я прочёл
"Незнакомку" Блока, два стихотворения Павла Шубина. А в заключении и
своё четверостишие: Истончилась луна и канула В воды зыбкие. И тогда Ты печаль мне свою оставила, Растворилась во тьме навсегда. Этого со мной и быть не бывало. Однако всё сбылось почти точно...
А пока меня словно вихрь закружил. Впрочем, мы - я и Ася - обоюдно
искали встреч друг с другом. Вот мы склонились над шахматной доской. -
Ася сообщила мне, что была чемпионкой в своём классе! Я показываю в
разыгранном нами королевском гамбите комбинацию, но выигрывать
окончательно отказываюсь наотрез. Вот сидим рядом за столиком в
библиотеке и, сменяя друг друга, поочерёдно, читаем певучие стихи "Песни
о Гайавате", любимой мною поэмы Генри Лонгфелло в замечательном
переводе Бунина.
А вот на очередных посиделках Ася организует "белый танец"; приглашает
меня и, под собственный напев, под счёт "раз-два-три", со смешком учит
меня танцевать вальс...
Поход в Паниковец, пустынный лог с его замечательными родниками, мы
совершили по моему предложению. И когда я прикладывался к одному из
ключей, Ася, порывисто вздохнув, набрала ключевую воду в пригоршню и
поднесла её к моим губам. Её просиявшие небесной голубизной глаза так
близко приблизились к моему лицу, что её светлые с золотинкой волосы под
дуновением ветерка коснулись моей щеки.
И так - по-детски трогательно было выражение Асиного лица. Её губы
приоткрылись, обнажив два рядка, две оградки из её вероятно острых
зубок. Ася покорно что-то ждала от меня. Она был готова ко всему...
А я? Я был безмерно счастлив. Но - в молитвенном своём поклонении - так
и не решился припасть к её милому, порозовевшему лицу, к покорным
губам, к двум оградкам из острых белых зубок...
Что она тогда подумала обо мне? О моей то ли робости, то ли
непонятливости?! Асю захлестнула обида так, что в потемневших её глазах
гневно сверкнули слёзы. ... В общем, домой мы возвращались порознь.
Ближайшие дни были мучительными для меня. Напрасно я искал встреч с
моей Асей - она явно избегала их. И тогда я отправил в военкомат письмо с
просьбой направить меня в Действующую армию. Впрочем, я уже давно
готовил себя к тому...
Первый свой "треугольничек" из запасного полка, стоявшего в Болховском
лесу под Задонском, я писал с мыслью об Асе. Но адресовал его хозяйке
дома, где проходили посиделки, - Шуре. С тайной надеждой: авось та
покажет его Асе. А в нем, хоть и полунамеком, я высказывал желание
получить письмо от нее самой. И вот, о чудо! В моих руках заветный листочек в клеточку, вложенный в ответное Шурино письмо...
Оказывается, Ася не держит зла на меня! С милым упреком обзывает меня
"мудрецом", давая ясно понять: мол мог бы свой "привет" передать ей
лично.
Я еще много раз перечитывал "листочек в клеточку". Долго хранил его в
нагрудном кармане гимнастерки. Однако! На мое обширное послание так и не
дождался ответа. И очень скоро я узнал: моя певунья пела уже свои
романсы парню с прифронтового аэродрома. Вроде бы он - летчик. О чем не
без злорадства - и сообщила мне лучшая подруга.
В скобках замечу: в устройстве укрытий для истребителей в нашем Съезжем
лесу ранней весной 42-го года я тоже принимал участие... Виктор Птицын, мой лучший фронтовой друг, выслушал мою "исповедь" задумчиво. - Эх ты, рыцарь печального образа! - положил он мне на плечо свою руку. А после небольшой паузы добавил: - Дам тебе, пожалуй адресок одной девчонки. Она - умница. Может, заочно малость образует тебя...
Минутку - другую мы молча наблюдали за меркнущим закатом. Тишину ничто
не нарушало: немцы почему-то в последние дни "молчали"...
***
Что же тебе, дорогой читатель, сказать на прощание? На Виктора я почти
не обиделся за его "печального рыцаря". Более того - был благодарен ему.
За то, что не сказал ни об Асе, ни о наших отношениях с ней ни одного
дурного слова.
Я и на нее не держал обиды, - хоть мы и недолго были рядом. Зато на
свете не было человека счастливее меня! Да и подсознательно я понимал:
война неизбежно разлучит нас. Разлучит, ибо для Аси, с её такой пылкой
доверчивостью к людям, пришло время любить!
Следя за разливом закатных красок, я с печалью думал о том, что не
предпринял ни одной попытки узнать о её дальнейшей судьбе.
Где теперь ее "летчик"? Куда и по каким стёжкам-дорожкам
спешит-торопится теперь уже не моя Ася-Аля-Алевтина - своей
стремительной, летящей походкой? Разумеется, теперь её "летчик" уже
давно улетел. И кто знает, может в этот грустный вечер, она с улыбкой
сожаления задумчиво склонилась над моим письмом. Думаю, она сохранила
его.
с. Чернава, январь 2010г. |